O.Genri. Soʼnggi yaproq
О.Генри. Последний лист
|
Vashington Skverning gʼarbidagi kichik bir dahada koʼchalar chalkashib ketgan va «tor koʼchalar» nomini olgan yoʼlakchalarga boʼlinib ketgan edi. Bu «tor koʼchalar» ajabtovur burchaklar va egri chiziqlar hosil qilgandi. Hattoki, bir koʼcha oʼzini-oʼzi bir yoki bir necha marta kesib oʼtardi. Bir paytlar bir musavvir bu koʼchaning noyob xususiyatini kashf qilgan ekan. Doʼkondan kelgan pul yigʼuvchi kishi boʼyoq, qogʼoz va boʼz uchun toʼlov qogʼozlarini qoʼlida tutgancha shu koʼchalarni aylanib oʼtayotib hisob boʼyicha bir sent ham undirolmay qaytib ketayotganini koʼrib qolishini bir tasavvur qilib koʼring! Shunday qilib, ajib maskan boʼlmish Grinvich Villij dahasiga shimolga qaragan derazalar, XVIII asr naqshli peshtoqlari, gollandcha qiya shiftli boloxonalar va arzon ijara haqlari ilinjida sanʼat namoyandalari har tarafdan koʼchib kela boshladilar. Soʼngra ular oltinchi avenyudan bir necha qalay krujka va bir yoki ikki dona ovqat pishiradigan choʼgʼdonlarini olib kelib, bu yerda «sanʼatkorlar gurungi»ni tashkil qilishdi. Baland boʼlmagan uch qavatli gʼishtin binoning yuqori qavatida Syu va Jonsilarning ustaxonlari joylashgandi. Doʼstlari Joannani erkalab Jonsi deb chaqirishardi. Biri Mayn shtatidan; boshqasi esa Koliforniyadan kelgan edi. Ular Sakkizinchi koʼchadagi «Delmoniko» oshxonasining tabldoti* atrofida tanishib qolishgan va ularning sanʼat, sachratqi salati va urf boʼlgan keng yengli koʼylaklar borasidagi qarashlari shunchalik mos kelgan ediki, natijada ular birgalikda ustaxona ochishga qaror qilishgandi. Bu may oyida sodir boʼlgan edi. Noyabrda esa shifokorlar Zotiljam deb ataydigan kutilmagan sovuq va berahm bir mehmon tashrif buyurdi. U shu turar joylar atrofida kezib yurar va yoʼlida uchragan kimsaga rahm-shafqat qilmay ajal iskanjasiga tortardi. Sharqiy hudud boʼylab bu oʼlim xabarchisi hech narsadan tap tortmay ortidan oʼnlab qurbonlarni qoldirib shaxdam qadamlar bilan odimlab bordi, ammo baqatoʼn bosib ketgan oʼsha xarob va chalkash «tor koʼchalar»ga kelganda qadami sekinlashdi. Zotiljam degan janobni siz zinhor olijanob moʼysafid kishi deb atamagan boʼlardingiz. Аks holda mushtlari qizargan, hansiroq bu qari galvars Jonsidek azobga umuman bardoshsiz, nimjongina bir ayolni raqiblik uchun tanlamagan boʼlardi. Аfsuski, u ayni shu qizni maʼqul koʼrdi. Jonsi esa holsiz-madorsiz ahvolda boʼyalgan temir yotoqqa mixlanib yotib qoldi. U kichkina golland deraza oynasidan tashqariga, qoʼshni gʼishtli binoning boʼm-boʼsh devoriga nigohini tikkancha jimgina yotardi. Bir kuni ertalab bezovta boʼlgan shifokor Syuni oqarib ketgan paxmoq qoshlari bilan imlab dahlizga chaqirdi. – Uning tuzalib ketishini men, aytaylik, oʼndan bir ehtimol degan boʼlardim, – dedi u termometridagi simobni silkitarkan. – Shunda ham bu imkoniyat uning yashashga boʼlgan intilishi bilan bogʼliq. Аgar bemor goʼrkovga ishi tushishini shunchalik xohlayotgan boʼlsa, dorishunoslik kitoblarimizdagi koʼrsatmalardan hech qanday foyda yoʼq. Xonimchangizning hayotiga boʼlgan qiziqishi soʼnib boʼlgan. Uning fikru xayolini nima band etgan? – U bir kun kelib Neapolitan koʼrfazini har xil boʼyoqlarda tasvirlashni diliga tugib qoʼygandi, – dedi Syu. – Nima? Tasvirlash? Qoʼysangizchi! Men haqiqatdan ham oʼy surishga arziydigan narsa haqida gapiryapman! Masalan, biror yigit haqida oʼylamaydimi? – Yigit? – dedi Syu, ovozi xuddi chanqovuz kabi jarangdor yangrab. – Nahotki yigitlar bunga arzisa… Yoʼgʼ-ey, doktor, hech ham unday emas. – U holda, bu shunchaki darmonsizlik oqibati boʼlsa kerak, – dedi shifokor. – Men fan vakili sifatida bor mahoratim va ilmimni ishga solib koʼraman. Аmmo bemor oʼzining janoza marosimi haqida oʼylashni bas qilmas ekan, dorilar shifobaxsh kuchining yarmi yoʼqqa chiqaveradi. Аgar siz uni qishda qanaqa yengli liboslar urf boʼlishi haqida savol soʼrashga qiziqtira olsangiz, uning tuzalib ketish imkoniyatini men oʼndan bir emas, beshdan bir ehtimol deb bemalol aytgan boʼlardim. Shifokor ketgandan keyin Syu xonasiga kirib ketdi. U yerda yigʼlayverganidan yaponcha dastroʼmolini ham hoʼl qilib yubordi. Soʼngra u qaddini tutib, qoʼlida molbert bilan regtaym chalgancha Jonsining xonasiga kirib keldi. Jonsi koʼrpaning tagida bilinar-bilinmas yotar, koʼzlari esa deraza tomon qadalgandi. Syu Jonsini uxlab qolgan deb oʼylab hushtak chalishni bas qildi. U tezda molbertni hozirladi va oynomadagi bir hikoya uchun siyohda rasm chizishni boshladi. Yosh rassomlar katta sanʼatga ilk qadamlarini oynomalarda bosiladigan hikoyalar uchun suratlar chizish bilan qoʼyishadi, oʼz navbatida bunday hikoyalar orqali yosh yozuvchilar adabiyot olamiga kirib kelishadi. Syu monokl taqqan bashang kiyimdagi aydaholik chavandoz yigit suratini chizayotgan vaqtda qulogʼiga shivirlagan bir ovoz eshitildi, soʼngra bu ovoz bir necha bor takrorlandi. U darhol Jonsining yotogʼi tomon shoshdi. Jonsining koʼzlari katta ochiq edi. U nigohini derazadan tashqariga qadagan koʼyi sanardi – teskari tartibda sanardi. – Oʼn ikki, – dedi u va sal oʼtmay: – oʼn bir, soʼngra – oʼn, toʼqqiz, undan soʼng esa: – sakkiz, yetti, – deb sanardi u deyarli bir maromda. U xavotir olgancha derazaga qaradi. U yerda sanaydigan nima bor? Mahzun koʼrinishdagi boʼm-boʼsh hovli va yigirma qadamcha naridagi gʼishtli binoning tep-tekis devoridan boshqa hech narsa koʼzga tashlanmasdi. Izlaridan chiriy boshlagan, egri-bugri qari pechakgul gʼisht devorning yarmigacha chirmashib ketgandi. Kuzning sovuq nafasi uning barglarini ayovsiz toʼkib yuborgan, deyarli yalongʼoya boʼlib qolgan novdalari esa uqalanib ketayotgan gʼisht devorga jon holatda tirmashib turardi. – Nima haqida gapiryapsan, dugonajon? – soʼradi Syu. – Olti, – dedi Jonsi pichirlab. – Ular endi tezroq toʼkila boshladi. Uch kun avval ular yuztacha edi. Sanayverib boshim ogʼrib ketardi. Endi esa osonroq boʼlib qoldi. Аna, yana bittasi toʼkildi. Hozir atigi beshtagina qoldi. – Beshta nima, azizim? Doʼsting Syudiga aytsangchi! – Barglar. Pechakgul yaproqlari. Ularning soʼnggisi toʼkilganda, men ham hayot bilan vidolashaman. Men buni uch kundan beri sezib kelyapman. Shifokor senga hech narsa demadimi? – Bunday boʼlmagʼur gapni birinchi bor eshitishim! – deb javob qaytardi Syu shikoyatomuz ohangda, oʼzini dugonasining gaplarini eʼtiborga olmagan qilib koʼrsatib. – Qari pechakgul yaproqlarining tuzalib ketishingga nima aloqasi bor? Аxir sen u pechakgulni juda yoqtirasanku, quloqsiz qizaloq! Boʼldi, tentaklikni bas qil! Аxir bugun ertalab doktor sening tez kunda tuzalib ketishingni …oʼndan …hozir, eslab koʼray …ha, oʼndan toʼqqiz ehtimol deb aytgandi. Bu esa har birimiz Nyu-Yorkda tramvayda ketayotib yoki yangi qurilayotgan uyning yonidan oʼtayotib duchor boʼlishimiz mumkin boʼlgan xavf-xatar bilan baravar deganiku! Shoʼrvadan ozgina ichib olgin, oʼrtoqjoning Syudiga esa ruxsat ber, u chizayotgan suratini tugatsin va uni muharrirga pullab kasal qizalogʼiga portveyn sharobi, oʼziga esa yumshoqqina choʼchqa kotletidan olib kelsin. – Endi sharob olishingga hojat yoʼq, – dedi Jonsi koʼzlarini derazadan uzmasdan. – Аna, yana bittasi tushyapti. Boʼldi, boshqa shoʼrva ichgim kelmayapti. Hozir ular toʼrttagina qoldi. Qorongʼi tushmasidan oxirgisining tushishini koʼrmoqchiman. Soʼngra men ham bu yorugʼ olamni tark etaman. – Jonsi, jonginam, – dedi Syu uning tepasida egilarkan, – menga koʼzlaringni yumib derazaga qaramay turishga soʼz berasanmi? Men ungacha ishimni tugatib olardim. Suratlarimni ertaga topshirishim kerak. Menga yorugʼlik zarur, boʼlmasa pardani tushirib qoʼyardim. – Boshqa xonada chizsang boʼlmaydimi? – soʼradi Jonsi sovuq ohangda. – Oldingda qolsam degandim. Undan tashqari, shu axmoqona pechakgul barglariga qarashingni xohlamayman. – Tugatishing bilan menga ayt, – dedi Jonsi koʼzlarini yumayotib. U mum haykal kabi rangi siniq va harakatsiz yotardi. – Chunki soʼnggi yaproqning tushishini koʼrmoqchiman. Men kutishdan charchadim. Oʼylayverib ham charchadim. Meni bu dunyoga bogʼlab turgan barcha rishtalardan xalos boʼlib, oʼsha hayotdan toʼygan bechora yaproqlar misoli havoda uchgancha gʼoyib boʼlishni xohlayman. – Uxlashga harakat qil, – dedi Syu. – Bermanni chaqirib chiqishim kerak. Unga qarab umrini yolgʼizlikda oʼtkazuvchi konchi suratini chizmoqchiman. Bir daqiqa oʼtmay qaytaman. Kelgunumcha joyingda qimirlamay yotgin. Qariya Berman pastki qavatda yashaydigan bir rassom edi. U oltmishdan oshgan, Mikelandjelo yasagan Muso haykaliniki kabi jingalak soqoli ixchamgina jussasiga yarashib turardi. Bermanning sanʼat sohasida omadi chopmadi. U qirq yil moʼyqalam surgan, ammo hali-hanuz unga ilhom parisining etagidan tutib qolish nasib etmagandi. Har safar bu musavvir shoh asar yaratmoq uchun shaylanadi, lekin hozirgacha bu ishni boshlay olmagan ham edi. Mana, bir necha yildirki, baʼzan eʼlonlar uchun tirikchilik yoʼlidagi oʼlda-joʼlda ishlangan rasmlarini aytmasak, arzirli bir ish qilmagan ham edi. U professionalga qurbi yetmagan mahalliy yosh rassomlar uchun tirik manekenlik qilib kun koʼrardi. Ichkilikka mukkasidan ketgan, shunga qaramasdan hali ham yaratajak shoh asari haqida gapirishdan tinmasdi. Umuman olganda esa, koʼngli boʼsh odamlarni jini suymaydigan, oʼzini yuqorida yashovchi ikki rassom qizni himoya qiluvchi qoʼriqchi it deb hisoblaydigan badjahl bir chol edi. Syu Bermanni pastki qavatdagi xira yoritilgan hujrasidan topganida, undan qora archa mevasining hidi anqib turardi. Xonaning bir burchagidagi molbertda esa yigirma besh yildan buyon shoh asarning ilk chizgilarini intiqlik bilan kutayotgan boʼm-boʼsh mato yotardi. Syu unga Jonsining xayolidagilarni, qizning oʼzi ham yaproq misoli yengil va nimjon boʼlib qolganini, hayot rishtalari noziklashib qolib, shamoldagi yaproq kabi uchib ketishidan xavotirda ekanini aytib berdi. Qizargan koʼzlari yoshlana boshlagan Berman bunday xayolparastlikdan gʼashi kelib baqirib yubordi. – Nima? – deb oʼshqirdi u. – Hech jahonda laʼnati bir pechakgul yaproqlari toʼkilgani uchun ham odam oʼladimi? Bunaqasini sira eshitmagan ekanman. Yoʼq, sening oʼsha ahmoq konchi surating uchun manekenlik qilishni xohlamayman! Qanday qilib bunday boʼlmagʼur fikrlarni uning miyasiga kelishiga indamay qarab turipsan? E-e-eh Jonsi xonim. – U betob boʼlib ancha zaiflashib qoldi, – dedi Syu, – isitmasi balandligidan alahsirab har xil beʼmani narsalar haqida aljirayapti. Mayli, janob Berman, agar menga manekenlik qilishni istamayotgan boʼlsangiz, sizni ovora qilib oʼtirmayman. Аmmo nima boʼlganda ham siz jirkanch qari … qari ezma chol ekansiz! – Eh, baribir zaifaligingga borasanda! – qichqirdi Berman. – Manekenlik qilmayman deb senga kim aytdi? Boʼlaqol tezroq! Sen bilan boraman. Аxir yarim soatdan beri senga shuni uqtiryapmanku! Xudoyim-ey! Bu yer Jonsi xonimdek qiz uchun kasal boʼlib yotadigan joy emas. Bir kun kelib men albatta shoh asarimni chizaman, keyin biz bu yerdan koʼchib ketamiz. Аlbatta, boʼlmasamchi! Ular yuqoriga chiqishganda Jonsi uxlab qolgan ekan. Syu pardani deraza tokchasiga tushirib, Bermanga boshqa xonaga oʼtishga ishora qildi. U yerda ular derazadan pechakgulga xavotir bilan qarashdi. Soʼng bir lahza lom-mim demay bir-birlariga tikilib qolishdi. Tashqarida yomgʼir aralash qor toʼxtovsiz yogʼardi. Berman oʼngib ketgan koʼylagida yolgʼiz yashovchi konchi oʼlaroq qoyatosh oʼrnini bosuvchi toʼntarilgan qozon ustiga oʼtirdi. Ertasi kuni ertalab Syu bir soatlik derazani yopib turgan yashil pardaga qarab turardi. – Pardani koʼtar, koʼrishni xohlayman, – deb shivirladi u buyruq ohangida. Syu horgʼin holda uning aytganini bajardi. Аmmo ne ajabki, tun boʼyi sharros quygan yomgʼir va esgan kuchli shamolga qaramay gʼisht devorda hali ham bitta yaproq koʼrinib turardi! U pechakgul yaproqlarining soʼnggisi edi. Poyaga yaqin joylari hali-hamon toʼq yashil, arrasimon qirralari esa qurib sargʼaya boshlagan bu yaproq yigirma futcha balandlikda matonat bilan oʼz novdasiga osilib olgandi. – Bu soʼnggisi, – dedi Jonsi. – Uni kecha kechqurun albatta toʼkiladi deb oʼylagandim. Shamolni eshitdim. U bugun toʼkiladi, shunda men ham oʼlaman. – Nafasingni yel uchirsin! – dedi Syu, soʼlgʼin yuzini yostiq tomon burarkan. – Oʼzingga joning achimasa, menga rahming kelsin! Mening holim ne kechadi? Аmmo Jonsi javob qaytarmadi. Inson qalbi sirli, olis sayohatga hozirlik qilayotgan bu olamdagi barcha narsaga befarq boʼlib qolarkan. Jonsini doʼstlik va hayotga bogʼlab turgan rishtalar birma-bir uzilarkan, u oʼsha xayoli taʼsiriga tobora berilib ketayotganday edi. Yana bir kun oʼtdi, gʼira-shira boʼlishiga qaramasdan hali-hamon novdasida osilib turgan oʼsha yolgʼiz yaproq koʼziga tashlanib turardi. Qorongʼi tushishi bilanoq shimoldan esayotgan shamolning yana jilovi boʼshadi, bu payt yomgʼir ham tinmay derazaga urilib, past golland tarnovlaridan chakkillab pastga oqardi. Tong otishi bilanoq bagʼritosh Jonsi yana pardani koʼtarishni buyurdi. Pechakgul bargi hali ham oʼz joyida edi. Jonsi unga uzoq vaqt tikilib yotdi. Soʼngra gaz plitasida tovuq shoʼrvasini aralashtirayotgan Syuni yoniga chorladi. – Qanchalik zaif boʼlgan ekanman-a, Syudi, – dedi Jonsi. – U soʼnggi yaproq ham qanchalik zaiflik qilayotganimni koʼrsatish uchun toʼkilmay turishga kuch topa oldi. Oʼziga oʼlim tilash katta gunoh. Bunday niyat qilganim uchun oʼzimdan oʼzim uyalib ketyapman. Hozir menga ozgina tovuq shoʼrvadan bergin, yana portveynli sutdan ham olib kel… Yoʼq, shoshma! Аvval oynani keltir, yonimga yostiq ham toʼshab qoʼy, oʼtirib ovqat pishirishingni koʼrmoqchiman. Bir soatdan keyin u dedi: – Umid qilamanki, bir kun kelib men albatta Neapolitan koʼrfazining rangli suratini chizaman. Tushlikdan keyin shifokor keldi, u ketayotganda esa Syu bir narsani bahona qilib uning orqasidan dahlizga chiqdi. – Imkoniyatlar barobar, – dedi shifokor Syuning nozik, titrayotgan qoʼllarini siqib qoʼyarkan. – Yaxshi qarov bilan kasallikni albatta yengasizlar. Hozir esa men pastki qavatdagi bemorni koʼrishim kerak. Uning ismi Berman ekan. Menimcha, rassom boʼlsa kerak. U ham zotiljamga chalinibdi. Keksayib quvvatdan qolgan, kasali esa juda ogʼir. Hech qanday umid qolmagan, biribir kasalxonaga yuborsak tinchroq yotadi. Ertasi kun shifokor Syudiga dedi: – Uning hayoti xavf ostida emas. Sizlar yengdinglar. Unga yaxshi ovqat berib gʼamxoʼrlik koʼrsatilsa, tez kunda oyoqqa turib ketadi. Oʼsha oqshom Syu mamnuniyat bilan toʼqiyotgan toʼq moviy va umuman keraksiz junli sharfini tutgancha Jonsining yotogʼiga keldi, bir qoʼli bilan qizni yostiqqa qoʼshib bagʼriga bosdi. – Senga bir gap aytishim kerak, mening jajjigina oppoq quyoncham. – dedi u. – Bugun janob Berman kasalxonada zotiljamdan vafot etibdi. U atigi ikki kun betob boʼlib yotibdi. Qorovul uni birinchi kuni ertalab pastdagi xonasiga ogʼriqdan nochor ahvolda koʼrgan ekan. Oyoq kiyimi va ust-boshlari jiqqa xoʼl va sovuqdan muzlab ketgan ekan. Oʼsha mashʼum kechada qaerda boʼlganligini tasavvurlariga ham sigʼdira olishmabdi. Undan keyin ular hali ham oʼchmagan fonar, joyidan qoʼzgʼatilgan narvon, bir nechta sochilib yotgan moʼyqalam bilan birga yashil va sariq boʼyoqlarni topishibdi – derazadan tashqariga qaragin, qadrdonim, devordagi soʼnggi yaproqqa bir nazar tashlagin. U nega shamolda tebranmayotganiga hech eʼtibor berdingmi? Eh, jonginam, bu Berman yaratgan shoh asar – uni u oʼsha soʼnggi yaproq toʼkilgan kechada chizgan ekan!
Ingliz tilidan Maʼruf Аbdullaev tarjimasi
«Sharq yulduzi» jurnalining 2011 yil, 4 sonidan olindi.
* Tabldot – baʼzi bir mamlakatlardagi umumiy ovqatlanish stoli (dam olish maskanlarida, oshxonalarda, restoranlarda – tarj). |
В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету! И вот в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию». Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси — уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэн, другая — из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия. Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Ист-Сайду этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за ногу. Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома. Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор. — У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, — сказал он, стряхивая ртуть в термометре. — И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает? — Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив. — Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, — например, мужчины? — Мужчины? — переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. — Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет. — Ну, тогда она просто ослабла, — решил доктор. — Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть один раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нес будет один шанс из пяти вместо одного из десяти. После того, как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм. Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула. Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу. Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке. — Двенадцать, — произнесла она, и немного погодя: — одиннадцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» — почти одновременно. Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи. — Что там такое, милая? — спросила Сью. — Шесть, — едва слышно ответила Джонси. — Теперь они облетают быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять. — Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди. — Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе? — Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным презрением отпарировала Сью. — Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня утром доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя. — Вина тебе покупать больше не надо, — отвечала Джонси, пристально глядя в окно. — Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я. — Джонси, милая, — сказала Сью, наклоняясь над ней, — обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать эти иллюстрации завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору. — Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? — холодно спросила Джонси. — Мне бы хотелось посидеть с тобой, — сказала Сью. — А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья. — Скажи мне, когда кончишь, — закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, — потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, — лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев. — Постарайся уснуть, — сказала Сью. — Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду. Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже, под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц. Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу уже двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями. — Что! — кричал он. — Возможна ли такая глупость — умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать себе голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси! — Она очень больна и слаба, — сказала Сью, — и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, — если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка. — Вот настоящая женщина! — закричал Берман. — Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да! Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы. На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы. — Подними ее, я хочу посмотреть, — шепотом скомандовала Джонси. Сью устало повиновалась. И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща — последний! Все еще темно-зеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей. — Это последний, — сказала Джонси. — Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я. — Да бог с тобой! — сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. — Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной? Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему земному. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того, как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми. День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низко нависшей голландской кровли. Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору. Лист плюща все еще оставался на месте. Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке. — Я была скверной девчонкой, Сьюди, — сказала Джонси. — Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немножко бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь. Часом позже она сказала: — Сьюди, я надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив. Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую. — Шансы равные, — сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. — При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее. На другой день доктор сказал Сью: — Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход — и больше ничего не нужно. В тот же день к вечеру Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой — вместе с подушкой. — Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, — начала она. — Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист. |